В свою очередь, Серёжа метнулся в противоположную сторону и, метрах в двадцати, сразу попал на свежую лыжню другой четверки. Видимо, немецкий отряд разделился надвое, ещё не доходя до разбитого состава, так что Серёжа оказался в вилке между ними. Пока он отсиживался в сугробе, вторая половина отряда успела достигнуть опушки, и, окажись там Серёжа минутой раньше, он на собственном опыте изведал бы опасность хождения по минным полям... Когда же, потрясенный зрелищем и оглушенный взрывом, дымясь от испарины и по пояс в снегу, он ринулся на прежнюю дорогу, начался частый артиллерийский обстрел поймы. Помощник машиниста заметался, и сердце его стало тяжелей металла, который он нес. Таким образом, со всех четырех сторон была очерчена площадка предстоящей знаменательной встречи; оставалось наметить точку времени на ней. Серёжа не услышал настигающего свиста, взрывная волна ударила его сзади чем-то большим и плоским, вместе с ношей зарывая в снег.

Тяжелые вражеские машины кружили над его бронепоездом, — он не знал. Ликуя, взмывали красные ястребки в проясневшую синеву, жгли и лущили с них листы дюраля, — он не видел. Бой кончился с неизвестным исходом; уцелевшие разошлись по своим аэродромам, — Серёжа по-прежнему лежал в забытьи. Тем временем смерклось, и по морозной синеве стали проступать звезды. Минутный проблеск жизни заставил Серёжу повернуться на спину, и на это он израсходовал всю свою волю; потом долго лежал, глядя на совсем приблизившиеся звезды. Таким на обратном пути и нашла его сбившаяся с дороги Поля.

В первое мгновенье она решила, что только Родион мог лежать так, с раскинутыми руками. Из-за копоти и налипшего снега Поля не могла сразу распознать его черты, но знакомые глаза спокойно глядели мимо нее в ночное небо; казалось, ничто на свете не могло прервать теперь солдатского мышления. Приподняв голову лежавшего, Поля сняла льдистую корочку с его лица и век, — пальцы нащупали липкие натеки в углах рта. Но нет, он был теплый, и одежда на нем была цела, только не отзывался на имя, словно забыл, как его звать, и зачем пришёл сюда, и сколько ему было от роду, когда убили.

— Слышишь ты меня? Мигни, я пойму... во что, куда они в тебя попали? — шептала ему Поля, но вместо ответа лишь холодный звездный свет мерцал на поверхности зрачка. — Где у тебя болит?

Значит, то был не Родион, — тот из любой бездны откликнулся бы ей!

— Нет... — протянул этот без всякого значенья, и через эту минутную лазейку Поле удалось проникнуть в его сознанье.

Ей пригодился госпитальный опыт беседы с такими, как он. На детском языке она стала объяснять ему, что ночь и пора домой, что можно остудиться, что начальники рассердятся, если опоздает к перекличке. Её усилия увенчались успехом, — Серёжа приподнялся и прежде всего стал шарить кругом: Поля помогла ему отыскать в снегу уже ненужное сокровище. Теперь оставалось заново обучить контуженного ходьбе и речи.

Они продели Серёжин карабин в отверстие кулисы и поволокли её по целине, оставляя тройной след. Всякий раз приходилось предварительно натаптывать снег, чтоб поставить ногу; больше всего времени ушло на первые шаги. Когда сила покидала их, они пережидали, привалясь друг к другу, пока погаснет в глазах надоедливая желтая пурга.

... Но был вполне напрасен их беспримерно тяжкий труд. Уже давно присланный на выручку чёрный паровоз утащил на базу раскромсанный цветаевский бронепоезд, а молодые люди средины двадцатого столетия всё брели, преодолевая снег и наиболее страшную полночь своего поколенья. Правда, только раз обстреляли их, вслепую, как всползали на насыпь, — зато теперь их поджидало последнее разочарование. Бронепоезда на месте не оказалось, не было его и под откосом, и вообще ничего там не было уже, ни елочек, ни рельсов, ни самой насыпи кой-где. По обгорелому, невдалеке, самолету с белым крестом да разбитой бронеплощадке, нависавшей над воронкой, легко было представить, что произошло здесь после Серёжина ухода.

— Значит, они уехали, — сказала Поля. — Пойдем тогда.

— Погоди, это и есть то самое место... я узнал, — отозвался её спутник. — Куда они ушли?

— Верно, домой, — догадалась Поля.

Что-то слабо и зеленовато светилось перед ними, в темноте воронки. По склону, оползавшему от самого легкого прикосновенья, молодые люди соскользнули вниз, на дно. Только нагнувшись, Серёжа понял происхождение этого мертвенного сиянья. То были знакомые часики Морщихина. Как и прежде, они находились на его руке и ещё шли; соединившиеся стрелки показывали полночь. Кроме мерзлых комьев, ничего больше не было кругом. В том и заключалась главная боль этой последней встречи, что не лежало перед Серёжей самое тело его погибшего друга, чтобы упасть на него и выплакать свое горе до дна неутешными ребячьими слезами.

— Чья это? — шепотом спросила Поля.

— Это от комиссара нашего... — пояснил Серёжа непослушными, прыгающими губами.

Оба молчали, ещё не наученные старшими, как полагается поступать в тех случаях, когда находишь не целого, а только часть друга. На своем коротком веку молодые люди успели обучиться похоронной науке — с речами, воинскими почестями и салютом, но в конце концов это была всего лишь человеческая рука.

— Надо закопать ее. В землю, — сказала Поля, касаясь Серёжи кончиками пальцев, чтобы остановить его дрожь.

— Да. Подержи пока, отдохни... я справлюсь один.

Взрыхленная взрывом почва легко подавалась под ногтями, но Серёже хотелось сделать ямку поглубже. Отложив находку в сторону, Поля нагнулась помочь. Наверно, если посмотреть с неба, они походили на детей, мирно играющих в песок.

— Вот теперь хорошо, — сказала Поля, когда свеченье циферблата окончательно сокрылось под холмиком мерзлой земли диаметром в полметра.

Все отвлеченное, ранее накопленное школьное знание о мире и людях отступало перед этой свежей непрощаемой могилой. В ту минуту молодых роднило чувство торжественной, почти судейской отрешенности от этого мира, словно стояли на горе, а он, пустой и темный, простирался во мгле под ними, — нескончаемые, полные будущего пространства, хозяевами которого они становились теперь, после Морщихина.

— Пойдем, а то убьют, — шепнула Поля.

— Нет, рано еще. Давай посидим, я устал, — отвечал Серёжа, все ещё вглядываясь туда вниз с достигнутой высоты. — Ты не озябла?

— Немножко озябла, а немножко нет, — по-детски призналась Поля.

Они присели на край воронки, здесь было потише с подветренной стороны.

— Ты понимаешь, зачем им, тем, нужно все это?

— Наверно, так привыкли. Как тебя зовут?

— Меня Полей... а тебя?

— Меня — Сергей.

Его с новой силой захватила щемящая тоска по другу, который щедро дарил его суровой и гордой, выше всех других солдатскою любовью. Он наконец заплакал, и вместе со слезами утекали остатки веселого, безоблачного мальчишества. То была грубая, благодетельная боль, неизбежная при ковке или закалке, когда безличный кусок металла приобретает форму, прочность и назначенье в жизни.

Вдруг он поднялся с земли, и Поля вслед за ним.

— Будь проклят ты навечно, убийца, — тихо и раздельно произнес он в ночь перед собою. — Не прощу тебе, пока живой... но не прощу и мертвый!

— И я ... — припав к нему сбоку, сказала Поля.

— И когда убьем войну и когда хорошо мне будет, и тогда обещаюсь ненавидеть тебя за горе наше, за Павла Андреича, за товарищей моих. И если мое тело по малодушию или страху изменит слову моему, обещаюсь наказать его самой жестокой карой...

— И я, — прибавила Поля.

Стояла небывалая для фронтовой ночи тишина. Все спало мертвецким сном после недавнего неистовства, кроме звезд, протянувших вниз, в человеческие зрачки, свои серебряные нити.

Ни Сергей, ни Поля не видали, как вся закраина неба вспыхнула у них за спиной; лишь на мгновенье длинные тени пролегли по заалевшему снегу. Воздух наполнился множественным гулом, и затем такое же зарево разлилось по горизонту впереди. Над головой в тысячу струй с беспощадным ликованием неслись эшелоны артиллерийского металла. Затихнув, ребята внимали этому грохоту, как благовестию великой перемены.