Косой холодный дождик, последний перед распусканьем зелени, заладил на весь день.
— Я тоже очень рада повидать тебя, — сдержанно заговорила Елена Ивановна, высвобождая свои, мокрые, из его цепких рук: кроме мальчика на крыльце ещё две пары чужих глаз следили за ними из кабинки. — Вот уж не гадала встретиться с тобой в такой глуши, Иван!
С Полиных слов Елене Ивановне было известно о его возможном приезде, а в конторе лесничества лежали две срочные телеграммы на имя Вихрова, вдогонку посланные из Москвы, но она не предполагала, что встреча произойдет нежданно, на ходу. Все же, торопясь сказать ему хоть что-нибудь приятное, она помянула мельком, что все утро она терялась с Полей в догадках, где мог Вихров запропаститься в пути.
— Поля ещё здесь? — опустив глаза, спросил Иван Матвеич.
— Тебе повезло, они все трое у меня пока. Такие славные ребята... жаль, завтра утром разъезжаются по своим частям... — И стала надевать старенькие вязаные рукавички. — Ну, рада повидать тебя. Теперь извини, Иван: машина чужая, не могу задерживаться больше.
— Мне хотелось поговорить с тобой, Леночка!
— Но я полагала, ты забежишь к нам вечерком... с ребятами проститься.
— Видишь ли, это должен быть длинный разговор... желательно наедине. Не бойся, пожалуйста, я не собираюсь терзать тебя неуместными признаньями или запоздалыми сожаленьями... — не подымая глаз, поторопился он, опасаясь застать гримаску досады в её лице.
Нет, теперь его бывшая жена не боялась ничего на свете: просто ей недоставало решимости к прежним причиненным Ивану Матвеичу огорчениям присоединить ещё одно. Кстати, дверца приоткрылась, и безразличный женский голос напомнил Елене Ивановне, что до обеда им предстоит заехать в Полушубово и к вечеру вернуть машину в Лошкарев.
— Не знаю, что и сказать тебе, Иван... — все ещё колеблясь, сказала Елена Ивановна. — Впрочем, тебе все равно идти в Пашутино, а тут мины кругом... как раз я и спешу в Полушубово, там на днях нарвалась несчастная одна... вот везу военного врача к ней. Война добирает свои жертвы. Если у тебя нет других дел и вымокнуть согласен, мы могли бы поговорить в дороге. Но в таком случае поторопись: я на работе.
Нескольких мгновений Ивану Матвеичу хватило надеть калоши, сорвать пальто с сундука, крикнуть Калинке, не сводившему с него глаз, чтобы ждал его завтра утром для совместного отъезда в Москву... Поездка складывалась с возможными по тому времени удобствами: дощатый, как раз на двоих, тарный ящик был положен поперек кузова, тюк пакли позади мог сойти за спинку дивана. Там же помещалась бочка керосина, подпертая поленьями и на растяжках укрепленная посреди.
Елена Ивановна подвинулась, делясь местом, и протянула край жесткого от влаги бывалого брезента.
— Я-то привычная тут, а тебе, городскому, советую прикрыться с головой.
— Это ты напрасно меня презираешь... я ещё хоть куда! — засмеялся Иван Матвеич.
— Смотри, Иван, как бы не запомнился тебе этот дождик.
Машина выбиралась на второй скорости по зыбкой гати военного времени, хлюпанье лесин сливалось с переплеском в бочке. Из щелей бревенчатого настила поминутно выбивалась вешняя вода и ливнем низвергалась в кузов; волей-неволей пассажирам пришлось натянуть на плечи концы брезента, что должно было бы содействовать их сближенью... Разговор начался с расспросов о детях; оказалось, Поля одновременно с Серёжей поступила на излеченье в тот же медсанбат, куда сутками позже, в состоянье шока, был доставлен и Родион, которого сама Елена Ивановна знала лишь понаслышке. «Мы всё считаем их детьми, не замечая, что по опыту военного времени они порою старше нас...» Выяснилось также из её слов, что с конца зимы медсанбат размещался в пашутинской больнице и прилегающем поселке, но неделю назад перекатился дальше, на запад, вслед за наступающими войсками, оставив на месте небольшую группу с десятком раненых. После возвращения из партизанского отряда для Елены Ивановны также нашлась там внештатная работа.
— Со мною едет из нашего медсанбата врач, отличная женщина... она согласилась посмотреть моих подопечных перед отъездом. Знаешь, этот Миней сделал много хорошего для меня...
— За время войны? — удивился Иван Матвеич.
— Нет, ещё до замужества. Когда мне бывало нехорошо, я пробиралась из усадьбы к нему в сторожку, и он прятал меня... от самой себя. Кажется, этот простой лесной человек лучше всех понимал мои тогдашние настроенья...
— Но теперь-то счастлива ты по крайней мере?
Она помялась:
— Конечно, старую болезнь свою я залечила... признанный член общества теперь. И если только счастье происходит от сознанья своей необходимости для людей... то, пожалуй, да.
Ответ её естественно будил заглохшие было надежды у Ивана Матвеича; он вопросительно, украдкой покосился на Елену Ивановну... но, видимо, он ошибался. В глазах у этой женщины теплился теперь ровный, не омраченный свет того полного бесстрашия, что, пожалуй, происходит лишь от близости к вечным родникам жизни или от постоянного общенья с простыми, чистыми людьми. Перемена эта в корне исключала и жалость и смешные стариковские намеренья, привезенные из Москвы. Разговор прервался на срок, необходимый для примиренья с этим; потом Елена Ивановна, в свою очередь, спросила о столице, об институте, о Таиске.
Поездка выдалась длинная, времени оказалось вдоволь; Иван Матвеич обстоятельно рассказал, что за последние годы Москва в особенности похорошела, так что если бы, к слову, Леночка собралась к ним хотя бы на недельную побывку, то вряд ли узнала бы ее... однако не потому не узнала бы, что похорошела, а оттого, что Москва грозная и раскаленная сейчас, с баррикадами и надолбами в улицах, с мешками песка у витрин, воительница с опущенным забралом... но как раз это и прибавляет ей вдвое прелести в глазах тех, кто красоту жизни полагает в мужестве и движенье к большой исторической цели. Несмотря на суровую обстановку, Лесохозяйственный институт на днях возвращается из Средней Азии, причем ходят слухи о крупнейших, государственного масштаба, лесных мероприятиях в ближайшие годы; относительно учебного сезона ничего не слыхать пока. Что же касается Таиски, она шлет поклоны Елене Ивановне, повидаться хотела бы, тоскует без дела, рвалась на работу поступать, но он её не пустил.
— Ведь нас только двое теперь. Ничего, вот вернусь с прибавкой: мальца тут одного отыскал, сиротку... хватит ей тогда забот. И в самом деле, Леночка, приезжай отдохнуть, — без заметного нажима, но почти с мольбой уговаривал Иван Матвеич. — Представляю себе: вернешься с работы — печь холодная, и суп вчерашний надо разогревать. А у нас все это налажено, хозяйство!.. и Таиску-то как обрадуешь!
— Она хорошая... — мысленно поздоровалась с нею Елена Ивановна, — и счету нет, сколько я раз за бумагу садилась, написать ей. Да сперва думалось, что полегче у тебя пройдет наш разрыв без моих писем, а потом вроде бы и ни к чему стало напоминать о себе. Случилось, я ту неделю у Павла Арефьича в Лошкареве гостила, когда ты Полю навестить приезжал... в соседней комнате сидела, пока ты чай пил. Из тех же соображений и не вышла я к тебе...
— Да, я знал тогда, сердцем узнал, что ты рядом, — сказал Иван Матвеич и, отвернувшись, стал глядеть на молодые, в правильных шеренгах сосны его давней собственной посадки.
То была наглядная мерка протекшего времени: давно и сами они стали матерями, вот уж и детки их в иссиня-зеленых распашонках выбегали на дорогу. Им было неплохо здесь, на старой вырубке: нежились под дождем и, казалось от движенья автомашины, медленно поворачивались на корню, чтоб промыло каждую хвоинку. Не мудрено, что война в оба захода пощадила их чудесную юность... Вряд ли Иван Матвеич и сам признал бы это место, если бы не речка впереди, кроткая Веселуха, с дрянным мостком, памятным ему ещё с похорон отца. Этим путем в грозовый, с испаринкой полдень отвозили Матвея Вихрова на погост, и Демидка все выпрашивал хоть до речки понести угодника, пока не обрушился на шествие тот сверкающий, добрый проливень детства... Так остро было наваждение памяти, что ноздри пощекотал вкусный запах мокрого ластика, из которого шита была тогдашняя рубашка, Иванова обновка.